Я вся опухла от слез, правда, это очень больно.
читать дальше
Долина Наньпин.*
*южная окраина
Поздняя ночь, хижина снаружи вся занесена свежевыпавшим снегом.
За последние дни состояние раны Мо Жань все ухудшалось. И даже после того, как Чу Ваньнин совершил Жертвоприношение Цветочного Духа, чтобы его исцелить, это почти не помогло.
Когда после обеда он не надолго очнулся, его сознание все еще было нечетким и он, сосредоточившись смог разглядеть Чу Ваньнина, он только лишь заплакал, говоря «прости», а потом добавил, «нет, не уходи» . Эта бессвязная, сбивчивая пара фраз все перевернула и в итоге он сам захлебнулся слезами.
В бреду он опять проживал все свои беспокойные времена.
Какое-то время ему казалось, что сейчас тот год, когда Сюэ Чженъюн только подобрал его, а потом, что он вернулся в те пять лет, когда потерял Чу Ваньнина.
Единственные иллюзии, которых у него не было, это те воспоминания, что отнял цветок восьми страданий бытия. Все эти воспоминания он отдал, все, что защищало, все то чистое и невинное.
- Мо Жань.. – Чу Ваньнин принес ему в кровать миску только что сваренной жидкой каши.
Сваренную кашу можно было с трудом взять в рот, варить ее он научился в прошлой жизни.
Он присел на кровать и подняв руку пощупал лоб Мо Жань.
Невыносимо горячий.
Он позвал его, но Мо Жань не очнулся. Так Чу Ваньнин и сидел с постепенно остывающей кашей. Мало помалу она совсем остыла, он считал, что так быть не должно и время от времени подогревал ее над паром.
Он не знал, когда Мо Жань очнется, но думал, что когда он очнется, главное, чтобы он мог тотчас же что-то съесть.
- Вот, куриный бульон, он так долго томился, как тебе нравится. – шептал Чу Ваньнин, поддерживая духовной силой сердцебиение Мо Жань, оно ни на миг не прекращалось, но Мо Жань никак не просыпался.
Если он сам заснет, то поток духовной силы прервется и он возможно больше никогда не откроет глаза.
И потом его будет невозможно вернуть.
Но он не мог смириться, как он мог на это согласиться?
Мо Жань был жив, он еще дышал, хотя и очень слабо. Все эти дни с утра до вечера Чу Ваньнин был рядом с ним, он смотрел как поднимается и опускается его грудь и только тогда чувствовал, что есть еще надежда, все еще можно вернуть назад.
Еще есть время.
Кроме того, Чу Ваньнин помнил, как однажды ночью Мо Жань очнулся, в комнате не горела лампа и Мо Жань оцепенело уставившись на подсвечник медленно шевелил пересохшими губами.
Тогда он взволнованно и торопливо схватил его руку:
- Что ты хочешь сказать?
- …лампа…
- Что?
- ..лампа… хочу лампу…- Мо Жань смотрел на светильник, который не мог сам зажечь, слезы по его щекам катились ручьями, - Хочу чтобы лампа светила…
В это мгновение времена наложились одно на другое.
Как будто он опять вернулись в тот год, когда Мо Жань только поклонился ему как наставнику. Мо Жань тогда заболел. Худой, невысокий паренек метался по кровати в тяжелом бреду.
Чу Ваньнин пришел навестить его, а он все тихо всхлипывал и звал мать.
Не зная, как его отвлечь, Чу Ваньнин сел на край кровати, поколебавшись поднял руку и ощупал лоб юноши.
Этот худой паренек тут же заплакал:
- Темно… так темно… мама… я хочу вернуться домой…
В итоге Чу Ваньнин просто зажег светильник и яркий свет осветил четыре стены и лицо Чу Ваньнина. Как будто почувствовав этот свет, ребенок в лихорадке открыл свои черные и блестящие, словно затянутые водяным паром глаза.
- Учитель…
Чу Ваньнин откликнулся и укрыл его одеялом. Голос его был тихим и звучал очень ласково:
- Мо Жань, смотри, свет горит… тебе не надо бояться.
Спустя много лет вновь в высоте загорелся одинокий бобовый светильник, и хижина осветилась теплым желтым кругом света, разгоняющего беспредельный мрак и стужу.
Чу Ваньнин пригладил его волосы на висках и хрипло проговорил:
- Мо Жань, свет горит.
Он хотел добавить, сказать, чтобы он не боялся.
Но горло сдавило, совсем не из-за того, что он постеснялся сказать, Чу Ваньнина душили непролитые слезы. В итоге, он прижался лбом ко лбу Мо Жань и всхлипнул:
- .. свет горит, очнись, просыпайся, хорошо?
- .. позаботься обо мне, хорошо..
Нагар оплывающей свечи был темен, как сон, теперь эта лампа горела постоянно и яркий свет освещал уходящую жизнь.
А затем наступил день, светлело, окно заливал мутно белый, как рыбное брюхо свет. Мо Жань больше так и не открыл глаза. Те времена, когда лампа могла пробудить юношу от крепкого сна, прошли.
Больше нельзя повернуть назад.
Так прошло уже три ночи.
Все это время Чу Ваньнин каждый день оставался у его постели, заботился о нем, составлял ему компанию, наполнял его духовной энергией, а также рассказывал ему о тех событиях, которые он забыл.
В этот день под вечер, после захода солнца снег уже прекратился, за окном уходящее солнце осветило все вокруг красной зарей. Лишь одна белка перепрыгивала по заснеженным верхкшкам, заставляя белые ветки груши качаться и танцевать сверкающие кристаллы на них.
Человек, лежащий на кровати был освещен этими мирными, добрыми сумерками, вечерняя заря прибавила румянца его изможденному бледно серому лицу. Под тонкими веками было видно, как двигаются зрачки, а затем, когда сумерки сгустились, этот человек медленно открыл глаза.
После стольких дней пребывания в забытьи от тяжелой болезни, Мо Жань очнулся.
Он открыл глаза, его взгляд оставался пустым и рассеянным, пока он не увидел Чу Ваньнина, устало лежащего ничком на краю кровати, крепко спящего.
Мо Жань в оцепенении хрипло пробормотал:
- Учитель…
Он лежал в глубине постели, его сознание медленно возвращалось и постепенно, он начал смутно припоминать то, что в полусне Чу Ваньнин раз за разом рассказывал ему
Вино на праздник Луны, носовой платочек с вышитой яблоней… а еще про тот год в павильоне Алого лотоса, когда он пожертвовал собой, чтобы вместо него принять цветок восьми страданий бытия.
Это все сон?
Он так сильно жаждал искупления, что ему приснилось, что Чу Ваньнин рассказывал все эти истории ему? Возможно ли, что он так сильно надеялся вернуть все назад, что ему приснилось, что Чу Ваньнин согласился пощадить его, простить его?
Он наклонился и протянул руку, он хотел коснуться того крепко спящего мужчины на краю кровати. Однако кончики пальцев так и не коснувшись, сжались в кулак и рука вернулась обратно.
Он побоялся, что если дотронется, этот сон тут же разобьется.
А он сам по-прежнему находится в Цитадели Тяньинь, по-прежнему стоит на коленях на помосте для раскаяния и внизу море зрителей кричит ему. Он один одинешенек, стоит перед всеми этими людьми, и лица этих людей в его глазах постепенно размываются, один за другим они превращаются в невинные души, погибшие от его руки, визжащие, пронзительно орущие и мрачно хохочущие, они все пришли за его жизнью.
Никто не хотел его, никто его не спасал.
Он и правда был наглым и бесстыжим, у волчонка волчье сердце, он правда сошел с ума, окончательно взбесился, это была его галлюцинация от боли, когда ему разрезали сердце, о том, что пришел Чу Ваньнин, его галлюцинация, что в этом мире наконец появился огонь.
Все ложь.
До сих пор никто не перерезал цепи и кандалы, до сих пор никто крепко не обнимал его, до сих пор никто не прилетел за ним, оседлав ветер, до сих пор никто не забрал его с собой домой.
Ресницы дрожали, и он сквозь слезы пристально смотрел на спящее лицо Чу Ваньнина, не осмеливаясь моргнуть, пока его глаза окончательно не затуманились, пока слезы не скатились по щекам.
Перевернутое изображение Чу Ваньнина раздроблялось во множестве каплях света, он в панике опять уставился на свою грезу.
Сон все еще был на месте.
Мо Жань лежал на кровати и его ресницы были как мокрые перья, горло сдавило, из уголков глаз непрерывно лились слезы…. В груди очень болело и кровь сквозь повязку просачивалась наружу. Он боялся движением разбудить только задремавшего Чу Ваньнина и закусив губу беззвучно плакал, тихо всхлипывая.
Он очнулся, однако ясно понимал, что с его телом. Он понимал, что это временное улучшение, всего лишь отраженный свет*.
*временное улучшение перед смертью
Последняя жалость к себе перед тем, как уйти в мир иной.
Он, Мо Вэйюй, не находил себе места от тревог большую часть жизни, был безумен всю свою жизнь. С руками по локоть в крови и неотвратимой позорной славой, только под конец осужденный и оказавшийся без вины виноватым. Поэтому он чувствовал себя сейчас потерянным, даже немного робким.
Он не знал, хорошо это для него или нет, это счастье или все же беда.
Беда в том, что обе жизни были такими абсурдно нелепыми.
А счастье, что остаток жизни пройдет в покое и безмятежности.
Но, однако сколько ему осталось? День? Два?
Конечно, он ценой своей жизни добыл этот счастливый день.
Этого никогда не бывшего у него периода покоя и мира.
Он услышал, что Чу Ваньнин проснулся и зашевелился, и торопливо бросился вытирать слезы. Он не хотел, чтобы Учитель видел, что он плакал.
Мо Жань повернул голову и посмотрел на человека на краю кровати, ресницы его дрожали, он смотрел в спокойные раскосые глаза этого человека и видел в них свое отражение.
За окном зашло солнце и на небе развернулось созвездие Большой медведицы.
Он услышал, как Чу Ваньнин тихо позвал его:
- Мо…Жань?
Этот тихий и ласковый голос словно весной распускающиеся почки, словно начавшая оттаивать замерзшая река, словно на маленькой печке из красной глины подогретое до нужной температуры чашка вина из которой тонкими струйками, нить за нитью поднимается пар, наполняя человеческое сердце теплом. Конечно, в этой жизни он никогда не забудет эти небесные звуки. Поэтому Мо Жань затих на немного, а после на его лице распустилась улыбка.
-Учитель, я очнулся.
Безветренная тихая ночь на склоне такой долгой утомительной жизни.
В эту тихую ночь в ущелье на горе Наньпин, Мо Жань наконец то дождался за две жизни этого легкого чувства, времени свободы и нежности. Когда он очнулся, он увидел восторг и печаль в глазах Чу Ваньнина. Он очнулся и облокотившись о спинку кровати доверил Чу Ваньнину решать, о чем говорить и что делать, доверил Чу Ваньнину рассказывать ему о прошлом и прошлых недоразумениях и ошибках.
Все это было неважным для него
Он всего лишь хотел продержаться на столько долго, на сколько возможно и еще чуть-чуть.
- Я еще раз осмотрю твою рану.
- Не смотри. – Мо Жань улыбаясь крепко перехватил руку Чу Ваньнина, он потянул ее к своим губам, - Я в порядке.
После нескольких таких отказов, Чу Ваньнин взглянул на него, будто все понял и с его лица медленно исчезли все краски.
Мо Жань упрямо и ласково успокаивал его:
- Правда, все в порядке.
Чу Ваньнин не отвечал. Чуть позже он поднялся и пошел к печке. Дрова в ней почти все прогорели и Мо Жань видел лишь его силуэт, медленно возившийся перед очагом.
Огонь разгорелся и опять стало светло, а потом и во всей комнате потеплело. Но Чу Ваньнин не обернулся, он по-прежнему щипцами ворошил угли и хворост, которые уже вовсе в этом не нуждались.
- Каша..
Наконец хрипло проговорил он.
- Каша еще теплая, я ждал, пока ты очнешься, чтобы тебе было что поесть.
Мо Жань помолчал, потом опустил глаза и засмеялся:
- … так долго не ел каши, которую готовил Ваньнин. Только в прошлой жизни в последний раз, а больше не получилось.
- Я не готовил, - отозвался Чу Ваньнин, - Я до сих пор не научился и… возможно и эту с трудом можно положить в рот… - его голос задрожал, по видимому он не смог договорить.
Чу Ваньнин молчал очень долго, а затем медленно проговорил:
- Я дам тебе миску.
- …Хорошо, - ответил Мо Жань.
В комнате стало очень тепло, по мере того, как ночь становилась все глубже и темнее, на улице то и дело начинал идти снег.
Мо Жань взял миску каши и очень аккуратно сделал несколько глотков. Он взглянул на Чу Ваньнина, а после снова опустил голову и отпил каши и снова взглянул на него.
- Что случилось? – спросил Чу Ваньнин, - У тебя что-то болит?
- Нет, - прошептал Мо Жань, - Я просто хочу… смотреть на тебя снова и снова.
- …- Чу Ваньнин не проронил ни слова. Он взял серебряный нож и принялся ковыряться в мякоти жареной на огне рыбы. Это была тающая во рту рыба из горного ручья, однако кости в ней все же встречались, и он вытаскивал косточки внимательно перебирая и разделяя на кусочки белоснежное филе.
Прежде, когда он ел такие вещи, Мо Жань всегда заботился о нем.
Сейчас его очередь.
Он передал Мо Жань разделанную и нарезанную рыбную мякоть:
- Ешь, пока не остыло.
Мо Жань очень послушно ел.
Этот мужчина, прислонившийся к спинке кровати, завернутый в ватное одеяло, выглядел не таким огромным и взрослым. Оранжевый свет очага озарял его лицо, очень юное лицо.
Только сейчас Чу Ваньнин вдруг осознал, что на самом деле и Тасянь Цзюнь и мастер Мо , оба младше его ровно на десять лет.
Однако перенесли в жизни столько страданий.
Мо Жань допил кашу и подцепив жирный кусок рыбы, собирался передать ее Чу Ваньнину, как в растерянности мгновенно замер:
- Учитель, что с тобой?
Чу Ваньнин низко опустил голову, его глаза слегка покраснели. Он взял себя в руки, прежде чем равнодушно сказать:
- Ничего страшного, это из-за холодного ветра.
Он испугался, что если так и продолжит сидеть, то не сможет больше сдерживаться, поэтому поспешно встал:
- Я обойду вокруг разок, проверю территорию, а ты заканчивай есть и пораньше ложись отдохнуть. Когда твоя рана хорошо заживет, мы вернемся с тобой на Пик Сышэн.
Оба они знали, что так называемое улучшение - это последние часы жизни, всего лишь отраженный свет, и что все теплое время отдыха было на исходе.
Однако оба говорили о завтрашнем дне, о будущем так, как будто спешили впихнуть все грядущие десятилетия в эту единственную позднюю ночь, чтобы отныне на все времена остаться в этой единственной заснеженной темноте.
После того, как Чу Ваньнин ушел, Мо Жань некоторое время смотрел на огонь, а потом, развязав одежды опустил голову и осмотрел свою ужасную рану на груди.
Затем он какое-то время просто сидел неподвижно, чувствуя пустоту и печаль.
Ночью в Наньпин шел снег.
Снаружи хлопья порхающие в воздухе становились все больше, Мо Жань сам не знал, кгда его состояние ухудшится и так же не представлял, когда гаснет его жизнь. Он лежал на кровати и смотрел на кружащийся снаружи снег, прислушивался к вою ветра и вдруг подумал, что человеческая жизнь как стремительный вихрь, все тревоги вчерашнего дня унеслись.
На самом деле, что в прошлой, что в этой жизни, так или иначе всегда есть умные люди, которые что-то планируют, замышляют, рассчитывают, играют в свои игры.
И Учитель и Ши Мэй, один думал как защитить его, второй как навредить, но у каждого из них с самого начала были свои планы, пусть в итоге из-за невезения, они не завершились успехом, но они все же имели эти планы.
Мо Жань был другим, совсем не похожим на них, он был из того типа невыносимо глупых собак, что и говорить нечего, его планы и мысли менялись постоянно*, он не знал, как просчитывать каждый свой шаг, как сыграть партию в шашки красиво. Он всего и мог, что честно и прямо защищать, быть рядом со своими любимыми людьми, пусть хоть его бьют, чтобы кожа треснула, до мяса, а в ранах будет видна кость, он будет упрямо стоять перед «своим» человеком, не отходя ни на шаг и никого не пропуская.
*七弯八绕 -семь поворотов, восемь обходов – Из газеты «Октябрь», № 1, 1981 г. – о чем то постоянно меняющимся
О таких людях вежливо говорят, что они решительны и отважны.
А грубо говорят, что они топорные и попросту глупые.
Этот очень глупый человек лежал теперь на кровати перед оконным проемом, ресницы его дрожали. Вдруг, он рассмотрел хорошо знакомый силуэт, стоящий под ветвями сливы.
Чу Ваньнин не ходил ничего проверять, это был сего лишь предлог.
Он стоял под деревьями слишком далеко, а вьюга была сильной и Мо Жань никак не мог рассмотреть выражения на его лице, он только и мог заметить его неясный силуэт. Он одиноко стоял среди этой снежной вьюги, закрывающей небо совершенно неподвижно.
О чем он думает?
Ему не холодно?
Он…
- Учитель.
Задумавшийся посреди снежной равнины Чу Ваньнин обернулся что в темноте ночи, в снегу инеи того молодого мужчину в темной одежде, накинувшего на голову одеяло, каким-то образом, он оказался прямо у него за спиной.
Чу Ваньнин испугавшись тут же заговорил:
- Как ты вышел? Зачем ты пришел? Скорее вернись и…
Он не успел сказать «иди», как его окутало со всех сторон тепло.
Мо Жань, поднял одеяло, которое было на нем и вдруг сразу стало темно и тепло, он накрыл их обоих с Чу Ваньнином одеялом.
Они стояли под старой сливой, накрытые старым, просушенным на солнце, но все еще немного затхлым толстым ватным одеялом. Снаружи снег пошел еще сильнее и сильнее завыл ветер, но это никак не касалось этих двоих.
Мо Жань в этом тепле и неприглядной тьме обнял его:
- Не думай об этом, хотя Учитель говорил о тех событиях, что я совсем не помню, но я…
Он замолчал и поцеловал Чу Ваньнина в лоб, а потом прошептал:
- Но если бы мне все это пришлось пройти снова, я сделал бы также.
- ….
- И к тому же, - он опустил на голову ватное одеяло, поймал в свои руки замерзшие руки Чу Ванина и погладил их, - Учителю не нужно чувствовать горечь на душе. На самом деле, я считаю, что Ши Мэй говорил правильно цветок вечных сожалений восьми страданий бытия всего лишь управлял теми мыслями и идеями, что уже там были, он только разжег эти постыдные мысли и осуществил их.
Все десять пальцев были накрыты.
Опираясь на его лоб, Мо Жань продолжал:
- С самого начала я в душе имел очень много ненависти, злости, только в детстве не мог это все излить. Истребить школу Жуфэн… я думал об этом. Повелевать всем миром, я тоже об этом мечтал. Смешно сказать, но когда мне было пять или шесть лет, когда я прятался в разрушенном доме, я представлял, что однажды с помощью небесной энергии смогу вызывать ветер, создавать войско, творить всякие чудеса. Все это было моими собственными мыслями, никто мне их не навязывал.
Успокаивая, он взял в руки лицо Чу Ваньнина:
- Поэтому, если бы изначально эта ядовитая тварь оказалась в Учителе, то ты точно не смог бы превратиться в такого чудовищного тирана, как я. Поэтому тебя было бы невозможно использовать и тем более Цитадель Тяньинь не смогла бы обвинить тебя за намерения. – он фыркнул и рассмеялся, потираясь лбом, - Ты не мог бы меня заменить, не думай об этом, давай вернемся в комнату и ляжем спать.
Кровать была очень узкой, Мо Жань обнимал его.
То, что должно было случится, неотвратимо приближалось, этого невозможно было избежать.
Сознание Мо Жань опять начало рассеиваться, в сердце кололо все невыносимее, сильнее, чем прежде. Такое улучшение перед смертью не могло длиться долго. Когда умирала его мама, он тоже знал, что времени оставалось совсем мало.
Он опустил густые ресницы, дрова в печи уже прогорели и стало темнеть. Такой смутный отблеск озарял его молодое, красивое лицо, казавшееся так еще более нежным.
Этот глупый мужчина, по всей вероятности, рассмотрел страдание во взгляде Чу Ваньнина, поэтому сдерживая свою боль, он пошутил:
- Ну как, очень красивый?
Чу Ваньнин растерялся:
- Что?
- Шрам, - ответил Мо Жань, - Настоящему мужчине много шрамов придают только больше шарма.
Чу Ваньнин помолчав, поднял руку и шлепнул его по щеке. Шлепок получился очень легкий, больше похожий на ласку.
Через мгновение он, похоже больше не в силах сдерживаться, уткнулся в теплых объятьях Мо Жань ему в грудь. Он не издавал ни звука, однако плечи его тряслись.
Ему было все ясно.
Чу Ваньнин понимал.
Мо Жань застыл в растерянности, а затем крепко обнял его и поцеловал в висок.
- Такой некрасивый, да. – после похищения, под конец жизни, он все по-прежнему хотел утешить его и тихонько вздохнув, сказал, - На столько некрасивый, что Ваньнин даже плачет?
Когда он называл его «Учитель», было еще терпимо.
Но при слове просто «Ваньнин», жизни тут же сменялись.
Чу Ваньнин лежал на кровати, жарко обнимая это красивое мужское тело. Он всегда прямо брезговал собой, к тому же очень стыдился высказывать то, что у него было на сердце, стыдился любых бурных проявлений эмоций. Однако, в данную минуту весь его стыд и напряжение казались такими смехотворными, такими абсурдными.
И вот в этом переплетении тел в объятии, накрытый плотно одеялом на этой узкой кушетке, в хижине с четырьмя пустыми стенами в длинной, вьюжной ночи…
Чу Ваньнин шепотом сказал:
- Как ты можешь быть некрасивым? Есть ли у тебя шрамы или нет, ты все равно красивый.
Мо Жань замер.
Он никогда не слышал, что Чу Ваньнин так в лоб говорил о чувствах.
Даже в тот день, когда они признались на мече, такого не было.
В комнате горел отсвет почти догорающего огня, очень мирный и ласковый.
Запоздалые безмятежность и нежность.
- В прошлой жизни и в этой я всегда любил тебя, всегда хотел быть с тобой. И в будущем я тоже этого хочу.
Мо Жань слушая его в своих объятьях, как он произносил слово за словом, не мог видеть ясно лицо Чу Ваньнина, однако он мог его представить.
Пожалуй, глаза его покраснели и кончики уши пылали алым.
- Когда я узнал, что ты околдован, однако нельзя было это обнаружить, я только и мог что ненавидеть тебя …..теперь, наконец я смогу все восполнить тебе. – щеки Чу Ваньнина горели, уголки глаз были влажные от волнения, - Я любил тебя, хотел сплести волосы с тобой (жениться), хотел ради тебя разрезать свою душу, хотел покориться тебе.
Услышав, что он хотел покориться ему, сердце Мо Жань слово обожгло бушующим пламени Агни, все тело его затрепетало.
Он был так тронут, он испытывал такую печаль, это было так мучительно больно, такая преданная любовь.
Он почти дрожащим голосом произнес:
- Учитель…
Чу Ваньнин, подняв руку, остановил его:
- Послушай меня, дай закончить.
Однако, спустя долгое время, Чу Ваньнин в итоге так и не смог выразить свою любовь красноречивым признанием, он хотел сказать очень много, однако все слова не подходили, он чувствовал, что их все недостаточно.
В какое-то мгновение Чу Ваньнин очень хотел сказать: «Прости, что допустил, чтобы с тобой обошлись несправедливо, что позволил взвалить на себя слишком много»
А еще хотел сказать: «в прошлой жизни, когда я уходил, напрасно я думал, что нельзя тебе все объяснить, истинное положение дел, я ошибся в этом»
И еще: «В тот год, в павильоне Алого лотоса, спасибо, что защитил меня»
Вплоть до того, что в эту минуту он хотел, наплевав на все свое достоинство вцепиться, обнять это теплое тело и рыдать в грудь Мо Жань: «Умоляю тебя, не уходи, умоляю, не оставляй меня»
Но горло сдавило, а в сердце была горечь.
В итоге Чу Ваньнин лишь смиренно наклонил голову и поцеловал рану на груди Мо Жань. Его ресницы легли на щеки густым потоком, он низко и хрипло проговорил:
- Мо Жань, все равно, что было раньше, отныне и впредь, что бы не случилось, я навсегда с тобой.
Смущение в его крови, прожигало насквозь.
Однако его слова звучали торжественно.
- До конца жизни я человек Тасянь Цзюнь и также я человек мастера Мо.
Слишком горячо.
Мо Жань лишь почувствовал, что его объятьях тот огонь, отделённый одной жизнью, вновь засиял, перед глазами взорвался прекрасный фейерверк, все страдания и боль, горести и печали в это же мгновение отдалились очень далеко.
- Вот уже обе жизни я принадлежу тебе.
- Без сожалений.
Мо Жань вдруг закрыл глаза, влаги в них было слишком много.
А потом, он поцеловал Чу Ваньнина в губы и выдохнул:
- …Учитель… спасибо тебе.
Снаружи снег шел все сильнее, а ночь все глубже.
Обняться и уснуть, они оба думали, именно это конец жизни.
Мо Жань знал, что отворот его одежды промок от слез, но ничего не говорил. С малых лет он питал большие надежды, что под конец жизни у него будет много радости, и что в такое время, как это, всегда надо радоваться.
Он обнимал Чу Ваньнина и приговаривал:
- Засыпай Ваньнин. Спи, я обниму тебя. Ты боишься холода, я тебя согрею.
- Когда мне станет лучше, мы вместе вернемся на Пик Сышэн, я хочу пойти к дяде и тете, повиниться и попросить прощения, хочу опять ссориться и пререкаться с Сюэ Мэном… нам надо еще сделать так много дел…
Мо Жань гладил Чу Ваньнина по голове и голос его был тихим и мягким.
В горле клокотала кровь и сладкий привкус во рту сырого мяса, дыхание его все замедлялось.
Однако он все еще улыбался и вид его был очень спокойным:
- Учитель, я могу держать над тобой зонт всю жизнь.
У Чу Ваньнина в его объятьях уже перехватило дыхание, он не мог выдавить ни звука.
- Маленький братец Ся – он опять поддразнил его, очевидно, едва в состоянии говорить, он все еще дразнил его, - Твой старший брат … расскажет тебе, а ты слушай… в будущем каждый вечер ты будешь слушать, если ты не гнушаешься грубого, безграмотного языка этого старшего братца, который только и рассказывает про коров, что едят траву….
Под конец Мо Жань поднял взгляд и посмотрел вдаль через окно на искрящееся снежное покрывало.
Небо и земля, все было белым и чистым.
- Ваньнин, - он обнимал его и звук сильно колотящегося сердца эхом отозвался в ушах Чу Ваньнина, - Я всегда любил тебя, - прошептал он.
Он медленно закрыл глаза, ямочки на щеках были неглубокими озерами, наполненными грушевым вином.
Сильно колотящееся сердце замедлялось, все медленнее и прерывестее.
Вдруг, за окном от упавшего на нее снега, надломилась ветка дикой сливы, снега было слишком много, издав внезапный звук и движение. Снег вместе с веткой упал со звонким треском.
И после этого шума Чу Ваньнин больше не слышал никакого звука сердцебиения под ухом.
Он ждал мгновение, он ждал минуту, он ждал еще немного, он ждал долгое время.
Больше не было слышно ни звука.
Не было ни звука ...... не было ничего ......
Стояла пробирающая холодом до костей, ужасающая полная тишина.
Которая заставляла потерять всю надежду в жизни, страшная тишина.
Конец.
Остановилось.
Прекратилось.
В комнате стало тихо, ужасно тихо.
Очень-очень долго Чу Ваньнин тоже не двигался. Он по-прежнему лежал в объятьях Мо Жань на узкой плетеной лежанке. Он даже не поднялся, не поднял головы, он ничего не сказал.
Его маленький ученик, его старший брат Мо, его Тасянь Цзюнь, хотел, чтобы он спокойно спал.
Сказал, что будет всю жизнь держать для него зонт, сказал, что всю жизнь будет рассказывать истории, что до конца жизни будет любить его.
Мо Жань сказал, снаружи холодно и много снега.
Я согрею тебя.
Чу Ваньнин свернулся калачиком на его плече, он свернулся в его объятьях на еще не остывшей груди и замер.
Завтра они собирались отправиться домой.
Им вместе с Мо Жань нужно как следует, хорошенько отдохнуть.
Чу Ваньнин протянул руку и обнял Мо Жань за талию.
В ночной темноте он проговорил:
- Хорошо, я послушаюсь тебя и усну… Но только завтра, когда я позову тебя, ты помни, что должен проснуться.
Он прижался к этой неподвижной груди, его слезы промочили и нагрели отворот на рубашке Мо Жань.
- Не валяйся долго в постели.
Спокойной ночи, Мо Жань.
Это очень длинная ночь, но я буду с тобой, я хочу, чтобы тебе снились хорошие сны, чтобы там был огонь и лампа.
А еще семья.